NICK CAVE & THE BAD SEEDS  Сеять дурное и вечное

Третий московский концерт Ника Кейва (Nick Cave) прошел яростно и быстро, как грубый секс, шарахнув по залу шаровой молнией. За два часа до объявленного в билетах начала в клуб стала стекаться задумчивая публика со сложными лицами, занимали места у сцены те, кому было важно не только слышать, но и видеть или быть замеченным. Прошла девушка в долгом белом платье, с открытыми плечами, как невеста, с темной розой в руке, другая - с вытатуированым на спине портретом Кейва... Многие несли ему одинокие розы на длинном стебле, буквально понимая раскрученную "Where The Wild Roses Grow", кровь-любовь. Прибывала молодежь, привлеченная то ли новым альбомом, то ли старыми клипами, раздавались разговоры: "Ой, нет, да это же не Ник Кейв, это какой-то другой мужик в белой рубашке!" (Это был Томас Видлер.) Для этих The Bad Seeds были представлены в единственном лице; многие прежние поклонники постарше не пришли, отчаявшись пережидать богословский и тихий период творчества музыканта, уверенные, что на этот раз он выдохся окончательно и стал слишком семейным и офисным для мятущейся души. Эти просчитались. Набившийся зал ждал тихо и покорно, публика была на удивление воспитанна, возможно, сработал и имущественный ценз: билеты в стоячий партер посреди кризиса стоили три тысячи рублей. Все ждали, и не знали, чего им ждать, после прошлого благочинного сидения в плюшевых креслах Театра Оперетты. А потом случилось то, на что все втайне надеялись.

"Сиды", как обычно, опоздали с началом на 50 минут, а когда они вышли на сцену, публика была шокирована: Кейв оказался без усов, хотя на афишах был еще с усами.( Впрочем, по закону сохранения материи, прежде красавец Уоррен Эллис (Warren Ellis), напротив, отрастил себе жуткую бороду до пояса.) В зале проносится мгновенное узнавание: ба, да это же и правда Ник Кейв, собственной персоной, как он есть и как он был: в узких брючках с торчащими на мослах карманами, в незаправленной рубашке, с вульгарными перстнями на пальцах, в остроконечных ботинках сутенера. И гололицый! Ой, что будет!

Не дожидаясь конца оваций, "сиды" раскачали зал глухо-медитативным, зловещим, как ритмичный шторм, "Tupelo". И сразу задрав уровень напряжения, концерт полетел по нарастающей, на вдохе, не давая никому передышки, ошалело и скоро, как путешествие во тьме диким галопом, на взмыленных конях с мотающимися фонарями, по ставшей вдруг незнакомой дороге, как черный дождь над пожаром: бесструктурно, расхристано, но с энергией стихии. Кейв путает слова, знакомые песни в новых аранжировках звучат странно: не то небрежность, не то интерпретация. "The Mercy Seat" из богоборческого мрачняка вдруг стала покойно филисофской. "Red Right Hand": считывается с поправкой на новые времена: а теперь что ты скажешь на три искушения в пустыне? Не пора ли уже соглашаться, безденежный лузер, или все еще осталось запалу на "изыди"? Благодаря фирменному "грязному" звуку "Б1", упоминать который стало таким общим местом, что и поминать его не стоит, и манипуляциям звукооператора (а в том числе, вероятно, и новому гитаристу, сменившему Харви Эду Куперу (Ed Kuepper), игравшему прямолинейно), саунд растерял все нюансы, и поверх музыкального потока неслись одни ударные, волновыми кулаками под дых. Впрочем, Джим Склавунос (Jim Sclavunos), тоже обросший бородой, зажигал от души. Сет-лист обрушился камнепадом: король явился в Тупело, так что давай, откопай себя, Лазарь, что, денег хочется? - вот машут тебе перед носом пачкой зеленых, выключи телевизор, говорят тебе, я выключаю радио, и я не боюсь умирать, и я не хочу плакать, вот уже рождается, разрывая тебе гортань, Слово.

Публика неожиданно знает все тексты песен, включая поздние, и с начала до конца слаженно поет хором, визгами почти возмещая отсутствие Бликсы. И в этом едином вопле без рефлексии, на пределе, все несется кувырком к финалу, во тьме и духоте. Как будто все поспешно освобождаются, чужими словами, скороговоркой, вынимая из себя все правды, все, что успелось терпеть за эти годы, свое взросление, разводы, начавшиеся вокруг смерти, свое возвращение все к тому же. Пастырь черных овечек принимает вопящую исповедь и недобро ухмыляется, принимает их рисунки, их записки, их фенечки, посвящает песни самым отчаянным, и только вместо выпрашиваемой из зала Do You Love Me" поет "Get Ready For Love". И они суют ему алые розы на длинном стебле, а Кейв затыкает розу в штаны, поближе к святому, как иные романтики кладут цветок на сердце. Красная тьма низких инстинктов накрывает зал. Нет, больше Кейв не сидит за роялем, смиренно взывая "О, Лорд", он визжит, и рычит, и пугает всех фирменным темным взглядом, публика трепещет, как Лора Палмер перед Бобом, всеобщее внимание приковано к его промежности. Апогеем накатывает артистически обыгранная, долго, на пределе возможного смакуемая Stagger Lee. Кейв нависает над первым рядом, выбрав в публике жертву, раздвигает колени по ходу песни, и на словах
"I'm Stagger Lee and you better get down on your knees
And suck my dick, because If you don't you're gonna be dead"
долго склоняет жертву к оральному сексу, угрожающе подбадривая "Come on!" - и группа почти стихает, едва поддерживая музыкальный фон, публика ждет, а Кейв тихо и долго подвывает, как койот лунной ночью, и двигает крестцом. Жертва счастлива, отсосать никто так и не решается. Опустив публику и показав, кто здесь главный, Кейв пластично изображает дьявола с рогами и рассказывает про огонь ада, концерт окончен. А выйдя на бис ("а поцеловать?"), он улыбается и трижды поет про любовь, и зал послушно молится - "в мои, в мои объятья, Господь, в мои объятья" - и неожиданно все заканчивается тонкой, горькой и трепетно нежной "Lucy".

Ошеломленная и растерзанная публика расходится, неся в себе сгусток "что это было?", оставив горстку знающих фанатов у вип-выхода: главное преимущество "Б1" - то, что артистов всегда можно там подождать. Отпустив группу, Кейв остается раздать автографы и ответить на вопросы. Тем, кто проворонил такую возможность, стоит учесть это при следующем посещении клуба, тем более, что Кейв на прощание клятвенно обещал вернуться - года через два.